Хостинг от uCoz
Главная |
Начало раздела |
Человек в век телевидения, компьютера и Интернета
Многие мыслители пытаются дать сегодня обобщающий образ современной культуры и цивилизации. Казалось бы, неизменность людской природы подтверждена тысячелетиями существования человечества. Меняются века, принципиальной трансформируется мир «второй природы» (общества), но человек остается человеком. Не видно решающих прорывов в воспитании нравственных устоев человечества. Все великие социальные утопии заканчивались крахом. Раной на теле цивилизации остаются войны, которые видоизменяются, теряют классические контуры, но все так же страшны. Человеческая разобщенность, взаимное недоверие не преодолены. Кантовский лозунг « К вечному миру » так и остается пока лозунгом.
И, тем не менее, мир современного человека принципиально отличен от того, каким он был еще 40-50 лет назад. Сомнению сегодня подвергаются очень многие фундаментальные вещи: это и роль печатного слова, и искусство, и религия, и собственно человеческое в человеке. На смену эйфории («техника и наука могут все!») приходит разочарование в продуктивности человеческого разума, достигающего немыслимых высот в познании окружающего мира и одновременно все больше и больше тонущего в пучине саморазрушения. «? Всего живого ненарушаемая связь » (О.Э. Мандельштам) сегодня под большим сомнением.
Тотальность этой ситуации сегодня вряд ли подлежит сомнению. Можно ли вообще разобраться в том, каким образом виртуализация объективной реальности сказывается на языках современной культуры, процессах глобализации и т.д.?
Во все времена одной из решающих задач разума является честный ответ на вопрос о том, какие негативные стимулы ? при всей их внешней завлекательности ? составляют угрозу человеческой духовности, а, может быть, и самому существованию человека.
Этим непростым темам и посвящена данная статья, которая, конечно же, не претендует на окончательное решение поставленных проблем.
2. Интернет, @. Ироничность и подвижность современной культурной ситуации диктует необходимость новых моделей ее описания. Существование разноплановых культурных парадигм ? от виртуального искусства до новейших способов интеллектуального общения ? делают очевидными вещи, казалось бы, неочевидные. Гиперпространство и гипертекст все больше внедряются в объективные планы бытия. Религиозные размышления о человеке и мире, к примеру, к примеру, давно предсказывали крушение основ культуры от зла виртуализации мира. А постмодерн обратил это предупреждение в истину, гипертрофировал и освоил ее. При этом наперекор той же истине, сам утонул в виртуальности, и вот размножаются и размножаются тексты о текстах, позабывшие первоисточник или же просто не знающие такового. Цитации умножаются на автоцитации, ерничанье по поводу Интернета дополняется его признанием и текстуальным наполнением. Замечено, что авторское самолюбие сегодня очень легко реализуется в Интернете, причем часто важным является не содержание домашних страничек, а «крутизна» и «навороты» их внешнего исполнения. Интернет становится символом не только глобализации, но «новорусскости». Или, по-другому: на смену религиозным сказкам о богоизбранном и богочеловеческом приходит виртуальная реальность избранности Интерентом. Вот такая вот «забота о себе». На этих конструкциях вырастают целые оранжереи дискурсов ? модных и не очень ? и играют они ноктюрны на флейте маргинальности и гипертекста.
В знаменитой лекции « От Интернета к Гуттенбергу » Умберто Эко проводит очень важную, хотя и неочевидную мысль о том, что видимое движение цивилизации к закату книгопечатания «по Гуттенбергу» является лишь внешней линией, за которой скрывается глубинный процесс нового пробуждения интереса человечества к печатному слову.
У Платона, ? говорит Эко, ? в конце диалога «Федр» есть такой пример: предполагаемый изобретатель письменности бог Тевт (Гермес) демонстрирует египетскому фараону письмо как изобретение, которое позволит людям помнить то, что иначе пропадет в забвении. Фараон, если верить Платону, совсем не рад такому дару, и говорит богу о вреде письма для сохранности человеческой памяти. Письмо, как всякая новая техническая поддержка, ослабляет силу человека. Письмо опасно, потому что нивелирует силу ума, предлагая людям окаменевшую душу, карикатуру на ум, «застывшую» память [1].
Платон, говорит Эко, конечно, иронизирует. Он приводит аргументы против письма, но вкладывает их в уста Сократа, который сам ничего не писал потому-то и не вошел в историю «трактатного знания». Сам же Платон, порицая письмо, воспроизводит это порицание при помощи письма же, что достаточно двусмысленно.
В наше время, ? продолжает Эко, ? никто из-за письма не волнуется по двум простым причинам.
Во-первых, мы знаем, что книга ? это не способ присвоить чужой ум, наоборот, книги ? машины для провоцирования собственных новых мыслей, и только благодаря изобретению письма есть возможность сберечь такой шедевр спонтанной памяти, как «В поисках утраченного времени» Пруста.
Во-вторых, если когда-то память тренировали, чтобы держать в ней факты, то после изобретения письма ее стали тренировать, чтобы держать в ней книги. Книги закаляют память, а не убаюкивают ее. Средства массовой информации довольно скоро установили, что наша цивилизация все больше ориентируется на зрительный образ, что ведет к упадку грамотности.
Традиционный компьютер предлагал линейную письменную коммуникацию, это была «быстробегущая» книга. Сейчас появились гипертексты. Книга читается справа налево, или слева направо, или сверху вниз ? это зависит от нас. Но в любом случае это работа в физическом смысле ? книгу приходится листать. А гипертекст ? это многомерная сеть, в которой любая точка здесь увязана с любой точкой где угодно.
Проблема изменения природы текста тоже распадается на две проблемы. В одном случае, это идея физической передвижки текста. Текст, способный к передвижке, дает впечатление полной свободы, но это только впечатление, иллюзия свободы. Единственная машина, способная порождать действительно бесконечное количество текстов, была порождена тысячелетия назад, и это ? алфавит. Конечным числом букв порождаются миллиарды текстов. Текст ? это стимул, который в качестве материала дает нам не буквы, не слова, а заранее заготовленные последовательности слов, либо целые страницы, но полной свободы нам не дает. Мы можем только передвигать конечное количество заготовок в рамках текста. Но мы, как читатели, имеем и полную свободу наслаждаться действием, разворачивающимся на страницах книги: текст, физически конечный и предельный, может интерпретироваться почти бесконечными способами?
В приведенном изложении фрагмента лекции Эко чрезвычайно существенной является мысль о наивности надежды на возрождение автора-классика в современной культуре. Метафорический фон, скрытый под маской иронии, скорее всего, определяет границы возможного осмысления текста в пространстве Интернета. Но не будем забывать, что за самыми интересными и чудными находками такого рода всегда будет располагаться фундаментальное пространство культуры, которая (как всегда) последней посмеется над колоссом гиперпространства.
Не будем забывать и о том, что конечный вывод Умберто Эко заключается в надежде на «возрождение Гуттенберга».
2. Идентификация виртуальности. Если обратить внимание на развитие информационных технологий, то не трудно заметить, что в конце 90-х годов на передний план выходит специфически новая форма передачи и восприятия данных, связанная с использованием технологий виртуальной реальности. Информационное пространство сегодняшнего общества значительно отличается от того, что окружало человека 70 ? 80-х годов, и, главным образом, тем, что в жизнь людей входит виртуальная реальность [2] . Этот эпитет получил такое широкое распространение, что его можно причислить к так называемым «модным», но при этом, заметим, содержательно туманным понятиям. Как правило, данный термин связывается с компьютерной сферой. Все чаще мы слышим, как понятие «виртуальный» употребляется в контексте, совершенно выходящим за рамки области информатики и компьютерной техники. Так, вошли в обиход такие, еще до недавнего времени бывшие «нереальными» сочетания, как «виртуальная корпорация», «виртуальные деньги», «виртуальная демократия», «виртуальное обучение» «виртуальная игрушка» «виртуальная студия» и даже ? «виртуальный секс».
Подобные факты говорят о том, что проблема, связанная с распространением виртуальных технологий, выходит за рамки специальных наук и становится проблемой, требующей философского обобщения. Глубина проникновения виртуальности в социальную и индивидуальную жизнь позволяет говорить о «виртуализации» общества. Можно утверждать, что на сегодняшнем этапе информационные технологии постиндустриального общества начинают выступать в своей виртуальной ипостаси.
Термин «виртуальный» восходит к понятию «virtus», использовавшегося в средневековой христианской философии для обозначения актуальной действующей силы. Посредством этой категории схоласты пытались ответить на вопрос: как абсолютные сущности реализуются во временных, частных событиях.
В дальнейшем идею виртуальности воскрешают физики ? он начинает применяться для обозначения мнимых элементарных объектов, так называемых виртуальных частиц. Также понятие «виртуальный» можно связать с распространенным в модальной логике понятием «возможный мир». До конца 70-х годов термин «виртуальность» еще не связывался с ни с электронными, ни с информационными технологиями. Новую жизнь понятие виртуальность обретает после того, как в употребление входит эпитет «виртуальная реальность», который, как считается, был придуман в Массачусетском Технологическом Институте в конце 1970-х годов для обозначения трехмерных макромоделей реальности, создаваемых при помощи компьютера и передающих эффект полного в ней присутствия человека. Первоначально подобные модели применялись в военной области в обучающих целях, например для имитации управления самолетом. В дальнейшем, с легкой руки Ж. Ланье, применившего название «виртуальная реальность» для обозначения нового компьютерного продукта, эпитет получает широкое распространение в качестве маркетингового ярлыка и понятия массовой культуры. Во многом это связано с тем, что термин оказался довольно запоминающимся ввиду необычного сочетания слова «реальность» со словом «виртуальный», ассоциирующегося с чем-то мнимым, воображаемым. Это броское выражение оказалось столь популярным, что превратилось в расхожую метафору, довольно далекую от научного понятия. Вместе с тем, лавинообразно увеличивающаяся область распространения «виртуальной реальности», превратившейся чуть ли не в символ современной действительности, указывает на настоятельную необходимость концептуальной разработки данного явления.
Наиболее интенсивное вхождение виртуальной реальности в реальную жизнь мы обнаружим в средствах массовой информации. Именно на основании их виртуализации мы можем говорить о фактах вытеснения отражения действительности ее симуляцией.
Виртуализация в разных формах проникает в поры культуры, и видеоряд ? как символ этой экспансии ? опять же заменяет нам книгу.
Даже беглый обзор возможных направлений использования виртуально построенной реальности, говорит о том, что этот феномен занимает уже довольно значительное социокультурное пространство в современном обществе, и что в дальнейшем его роль будет неуклонно возрастать. Симуляцию как таковую уже можно рассматривать в качестве специфической характеристики постмодернистского мироощущения. К тому же, посредством виртуальных технологий симуляция вошла неотъемлемым деятельностным компонентом во все подсистемы информационного общества. Причем, виртуальные информационные технологии ? это лишь одно из возможных воплощений симуляции, проявления которой можно найти и в сфере межличностных и сексуальных отношений, в искусстве, в политике и т.д. Налицо факт виртуализации сегодняшнего общества, в котором симулятивная деятельность принимает такие масштабы, что позволяет говорить об утрате устойчивости социальных структур и об ощущении призрачности и нестабильности социального бытия в ситуации постмодерна.
С точки зрения классических определений структуры реальности настало время зафиксировать феномен виртуального ( virtual ) в качестве своеобразной «третьей природы» ? наряду с первой ( nature ) и второй ( society ). Виртуальность современного бытия ? может быть, одна из решающих проблем глобализации.
3. Искусство виртуальной пропаганды . Примером, подтверждающим последнюю мысль, являются некоторые аспекты современной политической реальности. Отличительной особенностью эволюции политической идеологии в России является ее синтетическая способность к воображению, к виртуализации жизненного пространства повседневности. Этот процесс в первую очередь связан с искренним отождествлением утопической идеи с реалиями окружающего социального пространства. Упоительные, в особом мире существующие, лики современных политических лидеров, опьяненных самой возможностью непосредственного, через телекамеру, общения с миллионами людей, являются иконическими (ироническими) примерами этой удивительной закономерности. В общем-то, мы почти всегда общаемся не с реальными политиками, «звездами» шоу-бизнеса и т.п., а с их симуляционными двойниками.
При внимательном анализе оказывается, что мимолетность и повседневная обыденность этих образов имеет в основе весьма насыщенную историю. От Марксова призрака, бродящего по Европе (см. «Манифест коммунистической партии»), через ленинский Мавзолей (как реалию отечественной истории) ? к «Призракам Маркса» (название одной из работ Ж. Деррида) тянется линия идентификации виртуального, воображаемого. Можно вспомнить традицию отечественной живописи и кинематографа с постоянным вымарыванием неугодных персонажей с «исторических» полотен из жизни Партии, и официальное отсутствие тов. Зиновьева в ленинском Шалаше (физически там присутствовавшего). Часто, вслед за С.Н. Булгаковым, вспоминают о коммунистической троице и даже четверице, имея в виду внешние пересечения христианской и коммунистической идеологии. «Коммунизм без границ» вполне адекватен символике децентрированного номадического блуждания ? блуждания без географии и национальной самоидентификации.
Статический образ большевизма, самодовлеющий над всем инаковым, независимо от наших желаний и предпочтений, давно стал архетипическим. Сегодня трудно представить, например, что при ином исходе голосований на 2 съезде РСДРП ленинская фракция могла бы стать «меньшевистской», а их противники, соответственно, предстали бы как «большевики». Образы большевизма возникают в качестве исходно монологических, «возвышаемых», не способных к глубинному общению.
Очевидно, что в европейской традиции понятие «большевизм», вполне ассоциативное с символикой «Большого Террора», не могло вызвать позитивного отклика-диалога. Не случайно слово «большевик» вошло в ту небольшую группу русских терминов, которые никогда не переводятся на европейские языки. Наблюдается своеобразная репрессия словом, весьма характерная не только для исторических периодов реализации идей русского коммунизма, но и для образчиков советского искусства пропаганды.
Конструкции виртуального пространства, созидаемого искусством социалистического реализма, можно проиллюстрировать многочисленными примерами. Кинематограф и живопись, музыка и литература, плакатная пропаганда и декорации советских и (постсоветских) политических спектаклей демонстрируют удивительную закономерность, согласно которой виртуальные спектакли того времени являлись прямым предшественником постмодернизма. Современные интернетовские странички коммунистических партий и организаций, оформленные не менее вычурно (то бишь «круто»), чем всякие иные, лишь подтверждают наличие соответствующего исторического виртуального опыта . Искусство пропаганды продолжает формировать свой собственный мир и втягивать в него современность ? казалось бы, далекую от плакатных рабочих и колхозниц ? персонажей отечественного виртуального бодибилдинга.
При всей несхожести описанных сюжетов, их объединяет главное: виртуализация бытия несет в себе, помимо всего прочего, опасность последней интеллектуальной щекотки: можно заиграться и досмеяться (говорят, в Древнем Китае смертную казнь иногда осуществляли защекотыванием). В общем, как всегда, правы предтечи виртуальных излишеств современности, и, в частности, Велимир Хлебников:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!?
В общем, виртуально смеется тот, кто уже отсмеялся.
4. Телебезумие как образ жизни . За последние несколько десятилетий была проведено большое количество исследований, показавших, что американцы потребляют телевизионную продукцию в громадных количествах, просиживая у телевизора, в среднем, четыре-пять часов в день, ? а многие и того больше [3]. Эта проблема встает в любой стране с развитой системой телевещания, в том числе и в России. Телевидение становится вездесущим; оно, как захватчик, врывается в нашу жизнь. Вот уже и компьютерные мониторы легко совмещают в себе функцию телевизора и пишущей машинки. Половина всех американцев честно сознаются, что слишком много смотрят телевизор. В России эти показатели вряд ли намного лучше.
Каковы же специфические черты телевидения, налагающие свой отпечаток на сообщение? Во-первых, как мы уже отмечали, телевидение отдает предпочтение движущейся картинке перед письменной или устной речью. Телевидение делает то, на что не способны книги, звукозаписи и живописные полотна: оно показывает движение. Однако же, когда картинка начинает преобладать над словом, мыслительная функция подавляется. Светящийся экран притягивает нас, как в средние века притягивали наших предков разноцветные витражи. Эти ожившие с помощью технологических средств картины движутся и комбинируются в сочетаниях, которые один-два десятка лет назад были бы совершенно немыслимы, и от этого их завораживающая сила только возрастает. Усилиями телевидения тончайшая механика языка самым жестоким образом разбита и раздроблена. Движущиеся картинки - а они-то и составляют смысл и суть телевидения - невозможно удержать в рамках глубокого языка художественных произведений. Они рвутся прочь из этих рамок. Они не имеют ничего общего с языком. Поэтому и язык, и грамматика, и риторика оказались раздроблены.
Когда картинка подавляет и сокрушает слово, она тем самым подрывает нашу способность думать, писать и общаться. Телевизионные образы непосредственно воздействуют на нас, но это воздействие редко побуждает нас доискиваться, насколько они достоверны. Телевизионные образы обычно замыкаются на своем общем контексте и смысле, и в лучшем случае они сводятся к имитации реальности. Идеи, существующие внутри определенного исторического и логического окружения, подменяются впечатлениями, эмоциями, стимуляцией.
Триумф телевизионного образа над словом постепенно лишает нас способности сопереживать. Реальность становится просто изображением, и уже неважно, соответствует ли оно объективному положению вещей, - впрочем, нас и не приглашают вдаваться в такие детали. По мере того, как слово все более замещается мерцанием телеэкрана, наступает постепенная утрата осознания своего подлинного «Я». И вот уже наше «Я» превращается в нагромождение образов, неких подобий фактов и звуковых фрагментов, не имеющих между собой никакой нравственной и интеллектуальной связи. Наше «Я», выражаясь фигурально, теряет почву под ногами и под воздействием разрозненных телевизионных образов само распадается на фрагменты. Это как нельзя более соответствует философии постмодернизма, которая отказывается воспринимать человеческую личность как единое и разумно организованное целое, руководимое и направляемое трансцендентными истинами.
С исчезновением книги мы лишаемся ценнейшего инструмента, служившего сплочению современного общества, своеобразного внутреннего учебника, где записаны и веления совести, и ее упреки, и самое главное - наша собственная суть.
Непрестанно ускоряющийся темп, в котором телевизионные картинки сменяют друг друга, делает объективную критическую оценку телепрограммы невозможной, да и нежелательной для зрителя, - и в результате определить, где правда, а где ложь становится крайне трудно, если вообще возможно. Обыденный сленг, делающий, к примеру, лексику и сюжетику телерекламы частью языка, идет на поводу этой фрагментарности: телевидение, по сути, добивается своего ? оно становится частью нашего быта, нашей речи, нашего общения и поведения. По большому счету, даже показателем «приобщенности к высокому»: остроумие выстраивается в скрижалях точно процитированной и весьма разнообразной рекламы. Мы подменяем: тонкий юмор ? пошлостью a la Петросян-Степаненко; высокую грусть ? страданиями сериальных донов Педро из Бразилии; великую историю ? костюмированным балаганом. Благодаря новейшим видеотехнологиям, сцены сменяются с неимоверной быстротой, превращаясь в некий зрительный эквивалент легкого наркотического опьянения. Человеческое сознание не умеет приноравливаться к этой сверхскоростной смене картинок, и потому нервные окончания страдают от вызванных ею различных патологий. Сериальное мышление подменяет мышление истинное. Человек попросту впитывает сотни тысяч образов, стремительно мелькающих перед его глазами, толком не сознавая при этом, что они означают и соответствуют ли они некоей реальности, существующей вне их самих.
Чтение ? процесс активный, а не пассивный; сознание и воображение вовлечены в него удивительным образом ? тем самым образом, который угнетается и подавляется телевидением. Дисциплинированный ум, привыкший извлекать смысл из прочитанного текста и выискивать истину, заключенную в нем, есть бесценное свойство человеческой души и человеческого мышления. И ценности эти сегодня подвергаются большому испытанию.
5. Дух терроризма, или Война, которой не было (Ж. Бодрийяр). Ныне здравствующий французский философ Жан Бодрийяр на протяжении последних трех десятков лет своего творчества очень точно отслеживает вехи становления пространства и времени виртуальной реальности. Причем точкой отсчета к этим размышлениям становятся самые разноплановые события мировой истории. Бодрийяр, в частности, отмечет удивительную закономерность, впервые открытую еще Блаженным Августином и переосмысленную физикой XX века: окружающий нас мир совсем не так однозначен с точки зрения его пространственно-временных координат. Причем эти координаты парадоксальным образом становятся подвластными человеку. Современное общество потребления, ? рассуждает Бодрийяр в одной из своих работ [4], ? демонстрирует стремление человека к ускользающему (почти виртуальному!) идеалу ? модному образцу-симулякру, производимому на свет союзом развитой системы кредитования и системы рекламы, опережающего время и пространство современности. Такое «полуестественное» существование общества потребления Бодрийяр связывает с идеей знакового символического обмена, свидетельствующего о дегуманизации культуры.
Такой символический обмен знаками имеет, по Бодрийяру всеобщий характер, и он сказывается, в частности, на незаметно произошедшей подмене идеологии современной войны. В этом плане интересна оценка философом первой иракской кампании («Буря в пустыне» начала 90-х годов XX века) в качестве « войны, которой не было », « мертвой войны ». По его мнению, логика происходивших тогда событий не являлась ни логикой войны, ни логикой мира, это некая «виртуальная невероятность» военных действий. Таким образом, война в Ираке, явилась первой войной в истории, в которой виртуальное торжествует над реальным [5]. События в многострадальных Югославии и Афганистане, последняя иракская кампания 2002-2003 гг. только подтверждают этот давний вывод Бодрийяра. Для большей части населения земного шара страшная трагедия войны, усиленная примененным сверхмощным и сверхточным оружием, так и остается размытой картинкой с экрана монитора, причем именно той картинкой, которую выберет для показа «право имеющий».
Несомненно, что самым страшным архетипическим событием начала нового века является 11 сентября 2001 года, когда знаково-символический обмен в структуре дегуманизированного общества достиг своего апогея, обернувшись обменом со смертью.
Еще в середине 70-х годов в своей знаменитой книге «Символический обмен и смерть» Бодрийяр пишет буквально следующее: «? две башни Всемирного торгового центра, правильные параллелепипеды высотой 400 метров на квадратном основании, представляют собой безупречно уравновешенные и слепые сообщающиеся сосуды; сам факт наличия этих двух идентичных башен означает конец всякой конкуренции, конец всякой оригинальной референции? Две башни WTC являют зримый знак того, что система замкнулась в головокружительном самоудвоении ?» [6] . Расшифровка бинарной оппозиции ? в символике конца, смерти. Эта тема хорошо разработана в структурной антропологи, но озвученная совершенно в другом социальном регистре, она приобретает еще более впечатляющий вид.
Уже после событий 11 сентября Бодрийяр пишет новую работу [7], в которой продолжает ту же тему, но уже в иной ситуации.
Мы постоянно, ? говорит Бодрийяр, ? сталкиваемся с событиями мирового значения: от смерти леди Дианы до чемпионата мира по футболу, или же с событиями реальными и жестокими, такими как война и геноцид. Но до сих пор не было ни одного символического события мирового значения, такого события, которое обрекло бы на неудачу саму глобализацию.
То, что мы словно бы видели во сне это событие ? 11 сентября ? что весь мир словно бы грезил им ? вещь абсолютно неприемлемая для западного сознания, но являющаяся неоспоримым фактом, что выражается в патетической жестокости всех дискурсов, в которых хотят избежать самой этой мысли.
Бесчисленные фильмы-катастрофы давно засвидетельствовали существование определенного фантазма, образ которого словно бы заговаривают, как ячмень, утопив его в спецэффектах. Но всеобщее внимание, которое ими вызывается, равно как и внимание к порнографии, показывает, как легко перейти от мысли к действию. В некотором смысле, система в целом, непрочная изнутри, дала начальный толчок. Чем больше система рассредоточивается в мире, действуя в границах только одной сети, тем более она становится уязвимой, в любом точке этой сети (всего один маленький филиппинец-хакер со своего переносного компьютера смог запустить вирус I love you, который облетел весь мир, опустошив целые сети). В нашем случае 19 камикадзе, вооруженные только собственной смертью, помноженной на эффективность технологии, запустили процесс мировой катастрофы.
Терроризм ? повсюду, подобно вирусу. Терроризм проник везде, он следует как тень за системой господства, всегда готовый выйти из тени, подобно двойному агенту. Больше нет демаркационной линии, которая позволяла бы его обозначить. Терроризм находится в самом сердце культуры, которая против него сражается, и видимый разрыв и ненависть, которую обращают к миру эксплуатируемые и подчиненные Западу, тайно соединяется с внутренним разломом в системе господства. И этот внутренний разлом можно противопоставить любому видимому антагонизму. Но с другой стороны, система не может ничего противопоставить этому вирусу.
В этом смысле можно говорить о мировой войне, но только не о третьей, а о четвертой и единственной действительно мировой, поскольку ставка в этой войне сделана на глобализацию.
Две первые мировые войны соответствовали классическому представлению о войне. Первая мировая война положила конец превосходству Европы и была завершением эры колониализма. Вторая - положила конец нацизму. Третья мировая, которая, конечно, была, но велась в форме холодной войны и устрашения, подвела черту под коммунизмом.
От одной войны к другой, мир все больше приближался к установлению единого порядка. Сегодня, возможно, этот порядок близок к своему концу, что выражается в столкновении антагонистических сил, рассеянных по всему миру, выражается во всех современных конвульсиях. Налицо фрактальная война всех ячеек, всех единичностей, которые восстают по принципу антител. Прямое столкновение настолько невозможно, что требуется время от времени «спасать» саму идею войны с помощью театральных постановок вроде войны в Персидском заливе или в Афганистане.
Но четвертая мировая война ? она везде. Она есть то, что неотступно преследует любой мировой порядок, любую гегемонию господства - если бы ислам правил миром, терроризм был бы направлен против ислама. Потому что сам мир сопротивляется глобализации.
Терроризм аморален. Падение башен Мирового Торгового Центра, этот символический вызов, - аморально, и оно отвечает требованиям глобализации, которая аморальна сама по себе. Так будем же также аморальны, и если хотим понять что-нибудь, то нужно заглянуть по ту сторону Добра и Зла.
Террористам удалось превратить собственную смерть в абсолютное оружие против системы, которая исключает саму идею смерти, идеалом которой является «нулевая смерть».
Система, в которой смерть равна нулю, - сама в сумме дает ноль. И все средства распыления и разрушения - ничто по сравнению с врагом, который сделал из собственной смерти средство контрнаступления. «Что нам американские бомбардировки! Наши люди в той же степени жаждут смерти, в какой американцы хотят жить». Отсюда возникает неравенство системы с «нулевой смертью» и 7000 погибших от одного терракта. Следовательно, сделана ставка на смерть, причем не на нашествие смерти в прямом смысле в реальном времени, но на пришествие смерти более чем реальной: символической и сакральной ? то есть абсолютного и бесповоротного события.
В этом, по Бодрийяру, и заключается дух терроризма.
Террористическая гипотеза состоит в том, что система должна убить себя в ответ на ряд смертей-вызовов. Поскольку ни система, ни власть сами не могут избежать символической необходимости, и это единственный шанс их разрушить. В этом головокружительном цикле невозможного обмена Смерти, смерть террориста бесконечно мала, но она создает вакуум, производит конвекцию в огромных размерах. Вокруг этой малой точки, точки реальности и власти, вся система сгущает, собирает все свои силы.
Тактика террористической модели предполагает создание реальности в избытке и рассчитывает вызвать с помощью этого избытка крушение системы. Насмешка состоит в том, что жестокость власти оборачивается против нее самой, так как террористические акты дают увеличенное зеркальное отражение самой власти, и представляют собой модель символической жестокости, которая запрещена в системе. Это - единственная вид жестокости, которую власть не может осуществить - это жестокость ее собственной смерти. Вот почему все видимое могущество не может ничего противопоставить ничтожной, но символической смерти нескольких индивидов.
Радикальное отличие нового терроризма в следующем: владея всеми видами оружия, выработанными данной системой, террористы обладают еще одним видом ? своей собственной смертью , и это становится фатальным. Если бы они ограничились борьбой против системы ее же оружием, они тотчас же были бы уничтожены. Если бы они противопоставили системе только собственную смерть, они также быстро бы исчезли, принеся бессмысленную жертву, - то чем терроризм почти всегда занимался прежде, и почему он терпел поражение.
Все изменилось с того момента, как террористы начали сопрягать все современные средства со своим символическим оружием . Это до бесконечности умножило их разрушительный потенциал. Это сцепление факторов (с которым мы не можем примириться) которое дает им огромное преимущество. Стратегия «нулевой смерти», эта война в чистом виде, напротив, обходит стороной превращение «реальной» силы в силу символическую.
За всеми этими перипетиями мы должны сохранить ясность образов. Полнота образов (разрушение башен-близнецов) и их ослепительность, хотят ли этого или нет, образуют нашу первичную сцену. События в Нью-Йорке, кроме того, что они радикально изменили ситуацию в мире, не менее радикально изменили соотношение образа и реальности. Раньше мы имели дело с непрерывным распространением банальных образов и с непрерывным потоком банальных событий, тогда как террористический акт в Нью-Йорке воскресил одновременно и образ и событие.
Среди видов оружия системы, которые было обращено террористами против нее самой, можно назвать эксплуатацию образов в реальном времени, их мгновенное распространение по всему миру. Террористы присвоили это средство наряду с банковскими операциями, электронной передачей информации и воздушным сообщением. «Картинка» играет весьма двусмысленную роль: прославляя событие, она берет его в заложники. Образ умножает событие до бесконечности, и одновременно нейтрализует его (как уже было с событиями 1968 года). Об этом всегда забывают, говоря об «опасности» СМИ. «Картинка» пожирает событие, в том смысле, что оно выделяет его из среды других событий и готовит к потреблению. Таким образом, событию придается новое значение, но оно теперь воспринимается как событие-образ, ? заключает Бодрийяр.
***
?Все возвращается на круги своя. Виртуализация мира, поглощающая «всего-навсего» живое слово, столь безобидная на первый взгляд, становится непредсказуемым орудием убийства. Война, которую, казалось, можно не заметить, «отключить» кнопкой телевизора, давно идет вокруг и внутри нас.
Что же нужно делать, чтобы в условиях террора виртуальности « оставаться человеком » (И. Кант)? Давайте еще и еще раз зададим себе этот вопрос.
Примечания.