Хостинг от uCoz
Главная |
Начало раздела |
Семья и семейный вопрос в философии В. В. Розанова
Никто не пытается связать ночь человека
с его днем. А связь есть: день человека
и ночь его составляют просто одного человека.
В. Розанов
Ровно уже сто лет в размышлениях о состоянии семьи использовалось широко ныне употребляемое словосочетание «упадок семьи». Но исследовать детально характеристики «упадка» и способы оздоровления невозможно без полной картины исследуемого феномена. Это касается и «судьбы индивидуума» в контексте семейных отношений и семейной биографии, и «состояния общества», раскрывающееся сквозь призму семьи. Именно этим проблемам и был посвящен двухтомник «Семейный вопрос в России» Василия Васильевича Розанова, который собрал в себя статьи и переписку философа разных лет, а также письма и обращения к нему, отразившие всю неоднозначность восприятия творчества Розанова его современниками.
Придавая семье сакральное значение, в своих размышлениях о ней Розанов формулировал положения, вызывавшие острые дискуссии и даже осуждение в начале XX столетия. Розанов был почти единичен в своей верности семейной теме, вызывая критику, непонимание, недоумение и даже «омерзение». Свои политические, публицистические выступления философ подписывал разными фамилиями и выступал порой с кардинально различными суждениями, но семейный вопрос - во всей его обыденности и «метафизичности» - оставался главной темой и обсуждался им совершенно открыто и честно.
По мнению Розанова, «семья никогда не делалась у нас предметом философского исследования, оставаясь темой богатого художественного (беллетристического) воспроизведения, поэтического восхищения, наконец ? шуток, пародий, и чем дальше ? тем больше переходя в пищу последних. Таково явное, en face , к ней отношение. Позади, в темном фоне, стоит странное к ней недоброжелательство ли, или недоверие, сомнение в ее силах и плоде: женщина ? это ?причина греха человеческого', внимание к ней ? недоброкачественно, любовь ? обольстительное и тем более опасное ощущение, сладкий яд 'искушения'; дети, плод сближения, уже с самого рождения ? осуждены» [1].
Рассуждая таким образом, Розанов стремится выявить своеобразную «метафизику семьи, сохраняющую в себе мистическую концепцию потенциальности» [2]. Для его философских размышлений весьма характерны попытки придания понятиям юридическим, физиологическим, повседневно реалистичным значениий философской глубины. К ним относятся и брак, и семья, и собственно пол. Он вводит в литературу, в философские искания «новые кухонные темы» [3], которые, если и появлялись ранее (Шарлотта в «Вертере»), то не наполнялись так густо семейностью, «ватным одеялом» и запахом этой самой кухни. У Розанова пол ? Абсолют, брак ? явленность божественного мира, зачатие ? «соединение ноуменального и реального» [4]. Им вводятся образы?понятия нового типа, цель которых - заменить абстрактные понятия понятиями ощущаемыми. Именно в них должна быть выражена «метафизика семьи», или, в целом, «физиологическая метафизика».
Мир ощущений наиболее полно раскрывает нам знание о себе. В своеобразной иерархии ощущений Розанов высшими полагает сексуальные и все с ними связанные. Здесь и Пол, и Эрос, и Фаллос, которые, по его убеждению, имеют своим истоком ощущение «абсолютное», мистическое. Страсть, вдохновение тождественны божественному. Страсть вытесняет рассудочность, и личность «проваливается» в бездонный мир Эроса, переживая там ощущение полноты бытия.
Но бездонность этого мира не тождественна разгульности. Она вписана Розановым в контекст размышлений о браке и семье. Семья ? есть краеугольный камень человеческого бытия; священность семьи устанавливают «и метафизические и этические соображения»[5].
В браке происходит чадо-зачатие, чадо-вынашивание, чадо-рождение, чадо-воспитание. И здесь чадо?зачатие есть «главный трансцендентно-мистический акт», в котором продолжается миротворение. В чадо-вынашивании и чадо-рождении человек выступает как сосуд Божьей Тайны. Чадо-воспитание есть самое рациональное, а, следовательно, и самое меньшее из всего.
Заметим, что во всех четырех фазах творения человека женщина ? ключевая фигура. В чадо-зачатии и чадо-воспитании совместно с мужчиной, в чадо-вынашивании и чадо-рождении единолично. Чадо-вынашивание и чадо?рождение есть тайна человека (подч. мною ? Н.О.), женщины, как человека.
Розанов благоговел и восхищался женщиной, уравнивал ее по значимости и правам с мужчиной и сокрушался сложившейся двойной моралью. Для философа нет сомнения в божественной равности полов, брак для которых есть «растворение мужчины в женщине, и женщины в мужчине, так что первый есть уже полу-мужчина, оканчиваясь женщиною, и вторая есть полу - женщина ? оканчиваясь мужчиною, и оба ? одно существо и общая жизнь; эта неисповедимая тайна, едва ли не миродержущая (сочетание всего в мире) ? вот брак!» [6] .
Отношение христианской религии к браку, семье, полу является у Розанова предметом сложных размышлений. Анализируя тексты, ритуалы, иконопись, он выходит на парадоксальное заключение, согласно которому в стремлении сделать паству, человека целомудреннее церковь отвергает пол, уничтожает его и именно этим загрязняет и развращает его
Парадоксальным представляется философу отнесение любви, привета и ласки, обоих согревающих к греху, утверждение, что «тело и дух телесности ? не чисты» [7]. Именно это отвращение к телесности в любви пропитало, по мнению Розанова, «все фибры европейского духа». И вот теперь, полагает он, - мы выходим на то, что без философских размышлений не развязать этих «унылых» узлов. «С распутыванием семейных узлов, именно с размышлением, отчего в Европе все так трудно в семье, около семьи, по поводу семьи, мы входим в завязь глубочайших философских проблем. И вопрос практический становится религиозным и метафизическим, - который тем интереснее делается, содержательнее, тем сильнее волнует, чем зорче и далее мы к нему приглядываемся» [8].
Приглядывание это дается нелегко сквозь многовековой слой сложившихся законов, уставов, предписаний. Наиболее болезненные вопросы того времени: положение женщины, развод, законность рождения отражаются и в научных дискуссиях, и в литературе. Заметим, что тема развода и в целом правовых традиций брачно-семейных отношений особенно активно начала обсуждаться в русском обществе во второй половине XIX в. - начале XX в. Вековой рубеж всегда густо наполнялся событиями, размышлениями, как бы подводящими итоги века уходящего и строящими прогнозы на век грядущий. Здесь и обостряется восприятие накопленных знаний о том, «как есть», здесь и усиливаются проекции этого «как есть» на то, «как будет». В круг обсуждения попадают все мало-мальски «жизненные ? житейские» вопросы. А уж семья, эмансипирующаяся сначала от церкви, а затем и от государства, в первую очередь попадает в этот круг. Все, происходящее с ней, подвергается оживленному обсуждению. И выявляется, что семья не есть косная, раз и навсегда застывшая структура. Что на эволюцию личности, семья чутко реагирует, обнаруживая одновременно и значительную консервативность в отношении перемен, и удивительную гибкую приспособляемость к ним. Причем и консерватизм, и гибкость имеют целью сохранение не семьи самой для себя, а семьи для этой самой меняющейся личности. И бурные обсуждения поспевают лишь вдогонку за тем, что общество вынуждено принимать как свершившийся факт. Так и рубеж XIX ? XX вв. богат полемикой о том, что же происходит (произошло?), будет происходить. И это скорее религиозно-философская полемика, нежели социологическая, хотя признаки перемен заимствуются из социологии. Так и сто лет спустя, на рубеже XX ? XXI вв. фиксируется «падение прежних крепких устоев, на коих покоилась семейная жизнь русского человека» [9].
Влиянию западной философии в русской жизни приписывали падение прежних нравственных устоев и развитие грубого утилитаризма и эгоизма повлекших за собой, в том числе и ослабление брачных уз. Ибо от брака стали ожидать удовольствия и наслаждения, а церковный брак призывал к целомудрию, воздержанию от плотских утех, когда плотское влечение брачующихся друг к другу имеет известное значение, но не полагается как единственная основа и как единственная цель брачного союза. И церковь благословляет брачующихся имея в виду именно его ослабление и сокращение. Для Розанова же борьба в семье против страстей совершенно напрасна, более того, «если бы не страсти» - семья, скорее, не началась бы» [10].
Выступая как социолог, Розанов предлагает взять любой российский городок и провести социологический опрос на трех основных срезах: мужчины 60 лет, женщины 60 и 32 лет. Выборка неслучайная. К 60-ти годам семейная биография не только состоялась, но и приблизилась к финалу, к 32 ?м годам у женщин она определилась, и большие перемены не ожидаются, да и невозможны по общепринятым традициям. Перечень вопросов для мужчин отражает допущение такой жизненной практики, которая содержит весь спектр сексуальных и любовных сценариев - как в браке, так и вне брака - на протяжении всей жизни. Вопросы для женщин не предусматривают исследование такого же, как и у мужчин широкого спектра сценариев (они маловероятны для женщин), но касаются лишь брачного статуса и статистики репродуктивного поведения [11].
Во внесемейном быте находится до трети населения. Рождения вне семьи также составляют около трети от общего числа детей, а варианты сексуальных и любовных практик (как в браке, так и вне брака) свидетельствуют о том, что «отрочество ? порочно, юность и часть возмужалости проституционны; часть возмужалости и старость ? семейны» [12]. Розанов противоречив и, на наш взгляд, в этих своих рассуждениях не самостоятелен, как «не самостоятельны» и мы сегодня, когда оглядывась по сторонам, обнаруживаем способных к браку, но безбрачных, способных к рождению, но не рожающих, неполные семьи, одиноких стариков, сексуальные ранние дебюты на фоне незавершенной социализации. Несамостоятельность наша проявлена в безоговорочно негативной оценке наблюдаемых примет, в присоединении к общепринятому сокрушенному сетованию об «упадке семьи».
Противоречивость розановских рассуждений усматривается и во включении самого факта внебрачных детей в приметы «упадка семьи», ее «смерти». Как же быть тогда с Божественной значимостью рождения ребенка безотносительно к общественному статусу этого рождения? Да и все остальные «приметы» - лишь фиксация статистики распространения личных сценариев, в которых личность пренебрегала регламентирующими ее жизнь гражданскими законами, церковными уложениями.
Возможно, здесь следует говорить об упадке законов и правил, об их бессилии описать регламентом частную судьбу, о неправомочности и невозможности создать универсальную ценностную шкалу для семейных сценариев. История человечества знала их великое множество, отдавая предпочтение тем или иным в зависимости от функций, кои востребовались личностью. Если семья есть «первая религия», она трансцендентна, а следовательно, и не нравственна и не безнравственна. Во всяком случае, она не может измеряться обиходными категориями нравственности. Наша личная семейно-половая биография будет вершиться по семейно-половым трансцендентным законам. Правда, мы все же будем соотносить их с законами, действующими в обиходе, но лишь соотносить.
В церковном праве наиболее сложно решался вопрос развода, что создавало условия для двойной морали в отношении брачно-семейного института. Рассматривалось не фактическое супружество, а некий красивый фантик, благословленный церковью. Выход из этого положения усматривался в передаче бракоразводной функции гражданским судам. За церковью сохранялось лишь право подтверждения окончательного результата. Но Розанов не считает, что это снимает остроту вопроса. «Нужна чистая семья Европе, а вовсе не то, чтобы она от церкви перешла в компетенцию государства. Это может составлять интерес отношений между государством и церковью, но это не интерес семьи. У семьи свое дело, своя цель, свои права, от Бога идущие, свои задачи: дети и их воспитание, супруги и их жизнь. Государство, суды могут стать такой же «палкой в колесе» как были и консистории» [13]. Именно это мы и наблюдали в продолжении XX столетия. Брачно-семейный институт переходил в компетенцию гражданских судов, но той «чистоты», о которой мечталось в начале XX века, не получилось. Здесь либо с критериями чистоты напутали мы сами, либо судебная практика не на то направлена. Либо семья - это институт в себе, который устанавливает свои законы сам и только их и исполняет.
Семья совсем ушла из ведомства церковного. Ушла по видимости в ведомство светское, государственное. Однако скорее можно говорить о тенденции полной эмансипации семьи от общественных институтов. Семья сама выбирает формы организации своей жизнедеятельности. Сама определяет свой внутренний устав и свою биографию, как аутокефальное явление.
Философские суждения Розанова о семье, об отношениях полов, о плотском и духовном пронизаны восторгом к человеку, ко всему человеческому, без выделения в греховный список его тела, его биологического, его сексуального. И главным законом в семье, браке, семейном вопросе следует быть нравственному закону, и лишь ему. Общественным же институтам и учреждениям надлежит быть готовыми помочь и облегчить, когда семья нуждается в этом.
Закон должен строиться на двух основаниях: всеобщей желаемости семьи и идеале семьи, и должен сосредоточиться не на сохранении форм семьи во имя самих форм, а на сбережении самой сути семьи, ее чистоты. По мнению философа, следует «не семью регулировать браком; эта попытка не удалась, но брак регулировать семьею» [14] . И поясняет свою позицию тем, что религия утверждает саму семью, а формы ее лишь способ людей как-то упорядочить здесь вопрос. Очевидно, что формы эти необходимы, но для того, чтобы «не затруднять, не стеснять и особенно не грязнить семью». Однако государство, церковь все обустроили так, что не сущность семьи, а ее формы явились основным предметом заботы и закона, «как - будто бы Бог благословил именно подробности ритуала и указал их хранить, а не семью» [15] .
Особенно важным для оздоровления сущности семьи Розанов считает оздоровление бракоразводного процесса, создание такого закона, который позволил бы освободить людей от уз уже фактически «мертвой» семьи, помог бы избегать искусственно образующихся сценариев скрытой полигамии и полиандрии.
Для Розанова дитя в моральном и религиозном мире факт «устойчивый и не переменный», который доверчиво смотрит на мир, а, следовательно, он ? первый верующий, «первый прозелит чего угодно и в том числе всякой религии». Рождение дитя не случайно, не эмпирично, а содержит в себе глубокую философию. И если отделять рождение от церкви, тогда встает вопрос, что же тогда благословляет церковь? Нынче же дитя и его мать «куда-то запихано ногами, в какую-то яму: и отношение родившей к рожденному до того опозорено, заплевано, загажено, в такой погреб бытия спрятано» [16], что остается лишь сокрушаться, как все еще рожают. Восклицательным знаком подчеркивает философ перевернутость положения младенца, свет которого потух в «цивилизации целой», который обозначается как просто некий «эмпирический факт, без религии вокруг себя».
Противоречивость усматривает он и в обряде крещения младенца, когда к купели допускаются не кровные родители, а духовные, которые, однако, не будут нести каждодневные заботы о ребенке. Здесь как бы подчеркивается, что их связь с младенцем, суть религиозная, суть духовная, более высокого порядка в противовес «плотским родителям, коих связь с ребенком типично ? антирелигиозна», не священна, и даже вовсе грешна.
Здесь все искаженно и болезненно, ибо ведет к стыду родившей матери, к ее отречению от младенца. По мнению Розанова, именно церковь должна взять за руку будущую мать и дать ей слово, укрепляющее ее в будущем материнстве, спасающее дитя от материнского стыда и не любви. Но «у церкви нет чувства детей; нет и она не развила его в себе исторически» [17]. Нет молитв ни для зачатия, ни для колыбели, в то время как Иисус сказал: «Не мешайте детям приходить ко мне; разве вы не знаете, что таковых - Царствие Небесное».
Болезненный вопрос, требующий пристального внимания законодателей, - вопрос о незаконнорожденных детях. Розанов полагает, что именно существующий закон провоцирует матерей, родивших детей вне брака (а таких в России в то время рождалось до 50 %) отказываться от своих младенцев. В лучшем случае они сдаются в приюты, но нередки случаи умерщвления, дабы скрыть позор. Даже если считать, что мать младенца совершила грех, следует ли отторгать безвинное дитя от жизни, следует ли уже с рождения лишать его равных с «законными» младенцами прав. «Ветхий завет» «насыщен семьею и браком» и не знает незаконнорожденных детей, что всего лучше дает нам доказательства того, как исказил человек все. Законодательство следует изменять в сторону облегчения развода фактически распавшихся браков, в сторону улучшения прав незаконнорожденных детей и их матерей.
И Толстой, и Розанов с любовью относились к русскому быту, возводили «детскую пеленку с желтым и зеленым» [18] в мировую ценность. Обоим была свойственна и религиозно ? философская противоречивость исканий, о которой Толстой говорил как о признаке великих людей. Особым образом каждый из них относился и к женщине, но здесь взгляды их разнились, хотя были пристальны, пристрастны и неравнодушны.
Толстой выписывал женские судьбы, враждебно наказывая героинь в своих романах. Иначе и не мог великий писатель привести сюжет к такой развязке, чтобы заставить Анну, мучимую стыдом броситься под поезд. Она должна была погибнуть, ибо, по Толстому, женщина не должна быть чувственна, не имеет права на страсть. Ее добродетель ? это добродетель дочери, жены, матери. В избранных мыслях Толстого о женщинах идеальной женщине предписывается, усвоив высшее миросозерцание своего времени, отдаваться в первую очередь «вложенному в нее призванию ? родить, выкормить и воспитать наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ею миросозерцанию» [19] . А вот чтобы усвоить это так называемое «свое миросозерцание» совсем не обязательно посещать курсы, а лишь «прочесть Евангелие и не закрывать глаз, ушей и, главное, сердца». Если же женщине не довелось выйти замуж или она овдовела, то можно употребиться ей и на мужские виды труда, но, сожалея, что «такое драгоценное орудие, как женщина», занята не своим. Отрожавшись же, женщине следует употребить сохранившиеся силы на помощь мужчине в его трудах. Здесь у Толстого, несомненно, есть рассогласование. Ибо, с одной стороны, лишь в деторождении и есть главное назначение и употребление женщины. С другой, в своих заметках «Половая похоть» Толстой дискредитирует половые отношения без всяких оговорок. Даже семейные узы не оправдывают половую страсть. «Главное средство борьбы с похотью ? это сознание человеком своей духовности. Стоит человеку вспомнить, кто он, для того, чтобы половая страсть представилась ему тем, что она и есть: унизительным животным свойством» [20]. И лучше человеку содержать свое тело и душу в целомудрии, нежели жениться. По мнению писателя, целомудрие «дает несравненно больше блага, чем даже счастливый брак». Лишь дети могут являться искуплением полового греха и «если мы не можем сами сделать всего того, чего хочет от нас Бог, то мы хоть через детей, воспитав их, можем служить делу Божию» [21] . В этом смысле брак умышленно бездетный «хуже прелюбодеяния и всякого разврата».
Розанов пеняет Толстому, что сам граф «явился из чувственного акта», а забыл об этом. Отмщение должно быть направлено не на любящих и рождающих, ибо плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею. [22] Отмщение он предлагает отнести к «не-рождающим, бесплодным». В этом смысле Татьяна Ларина для Розанова пуста и неподражательна. Нет, по мнению Розанова, великого достоинства в том, чтобы, отказавшись от полноты любви во имя долга, остаться бесплодной ? бесполезной. И порицается, и осуждается им «духовно - скопическая» тенденция, которая звучит все сильнее в «Смерти Ивана Ильича» и «Крейцеровой сонате» Л.Н. Толстого.
Много сокрушаясь бесправным положением женщины, Розанов, однако, имел в виду не социальный пол, но биологический и связанные с ним права, когда человек вне половых различий имеет равный доступ ко всему разнообразию социальных ролей, функций, благ. Философ не имеет в виду женщину - студентку, политического деятеля, работницу и пр. Для него активная социальная деятельность у женщин почти тождественна с потерей ею Богом данной «самочности», качества «самки». «Голос страшно груб, манеры «полумужские», курит, затягивается и плюет, басит. Волосы растут дурно, некрасивы. И она их стрижет: «коса не заплетается», нет девицы, а какой-то парень». Где здесь «вечная женственность»? Нет, уж об такой этого не скажешь: ходит на курсы, на митинги, спорит, ругается, читает, переводит, компилирует. «Синий чулок» с примесью политики, или политик с претензией на начитанность» [23].
Для Розанова идеал характера женщины, поведения и «всего очерка души ? нежность, мягкость податливость, уступчивость». В этом смысле употребленные прилагательные не подразумевают в женщине движения и развития, как человека, личности. Целомудрие женское видится не в сохранении физиологической девственности, а в некой жизненной правдивости. Закон должен предписывать уважительное бережное отношение к женщине, защиту ее от насилия. Розанов полагает, что «какова в цивилизации или религии концепция женщины, такова непременно будет и концепция рождающегося ребенка» [24], ибо женщина ? это начало ребенка.
Мужская же душа в идеале ? «твердая, прямая, крепкая, наступающая, движущуюся вперед, напирающая, одолевающая». Потеря «самочности» мужчиной выражается в следующих признаках: «в характере, дотоле жестком, грубом, непереносимом для «ближнего», начинает проступать мягкость, делающая удобным и даже приятным соседство» (полное «не-воленье» пола, отсутствие «хочу») [25]. В этом списке и Сократ, которому легче снести обиду, нежели ее нанести и Спиноза, мирно наблюдавший жизнь и все другие, кого можно причислить к выразителям мирового «не хочу». Созерцательность, уход в наблюдения за тайными уголками мира, которые для дел бесплодны, но плодородны для цивилизации (все же плодородны!) есть признаки потери «самочности», ведущие к безбрачию, к бездетности, к бессемейности.
Иначе видит Розанов и аскетизм, выводя его не только как нечто абсурдное, но как антибожественное, производящее «изъятие благости из существа Божия». Именно нелогичное отрицание святости момента зарождения, выведение этого момента в пространство греха усматривает Розанов в аскетизме, ибо «не благословить человека в момент зарождения, т.е. как рождающего и рожденного, значит и самое бытие его не благословить» [26]. В этом начало зла и начало «поверхностности», уводящее нас от постижения Божественной сущности. И, следовательно, «аскетизм есть человеческое и брак ? Божие». Зародышевое начало мира укрепилось тем, что люди продолжали рождать, хотя и с «идеей греха», с призывами к аскетизму, монашеству.
Для Розанова моральная оценка аскетизма должна исходить из того, что в нем происходит изъятие из лица Божия благости и глубины. В браке же есть и сохраняется и тайна, и благость, и глубина. В том таинстве, кроме того, соблюдаются «совершенное его смирение, незлобивость, кротость», которые свойственны образу «ветхого годами победителя».
Аскетизм для Розанова есть не только неодобряемый выбор, но «до некоторой степени ? весь грех, полный грех, целый грех». Ибо это противно Божьему промыслу, противодействует планам творения. И личные грехи людей ничто в сравнении с грехом монашества, перепутывающим Божий план.
Христианство не оставляет попыток отвернуть человека от своей половой сущности, но попытки заканчиваются лишь новыми проблемами. А за этой «неудачей» следует и неудача в постановке основной цели. Ибо тогда идея конца мира, как катастрофы со «страшным судом», как конец мира, опровергается «святым рождением». Вслед за ним «земля не пустынна», и нет нужды мертвым исходить из могил. На земле всегда новые жизни, повторяющие ушедшие. И в этом смысле «смерть есть не смерть окончательная, а только способ обновления: ведь в детях буквально я не умираю вовсе, а умирает только мое сегодняшнее имя» [27].
Философ все приемлет в человеке, ничего не выводит за рамки его бытийности. В том числе и пол. Более того, предвосхищая З. Фрейда, Розанов видит в половом импульсе источник всякой гениальности. Это в значительной степени совпадает с пониманием Соловьевым природы гениальности, выраженной в книге «Оправдание добра». Но у Соловьева гениальные люди не тратят внутренний творческий ресурс на внешнее плотское размножение, но расходуются на внутреннее духовное творчество, увеличивают самих себя и сохраняются в общем потомстве. Мы противопоставим этому утверждению примеры самих Л.Н. Толстого и В.В. Розанова, творчеству коих, судя по всему, не повредила их семейственность и многодетность.
Но в своих воззрениях на пол и половую жизнь Соловьев и Розанов резко расходятся. Один видит в плотском акте постыдность, нравственное зло, антиномию, которая появляется на стыке деторождения как добра и совокупления как зла («Оправдание добра»). Для другого coitus имеет священный смысл, который вложен в него Богом («Опавшие листья»), который, наделил потенцией к нему и мужчину, и женщину. Пол человека есть проявление его метафизической сущности. Ничего неполового в человеке нет, ибо зарождается человек от полов в половом акте, и взяться неполовому в человеке просто неоткуда. Что бы ни делал человек, что бы он ни думал - даже «противополое» - все это есть пол, половое. В семье же половое есть в самом чистом, неискаженном виде, в «самом нормальном».
И Соловьев, и Розанов боготворили Вечную Женственность, но у Соловьева она «ныне в теле нетленном на землю идет» из мира тайного в небесной лазури. У Розанова она и в тленном теле, и в миру, и в земной плотской жизни. Половая жизнь для него освящена религией, и она есть сама религия. А самые активные «а ? сексуалисты» есть и самые ярые «а ? теисты» («Уединенное»).
Розанов возводит половую жизнь в «степень основного закона бытия», превращает религию в «сексуальный пантеизм» [28]. Над всем возвышается Пол ? единственный и вечный ноумен. Он над всем многообразием духовного опыта, над «всей феноменальной жизнью». Философ говорит о поле как о «вечно текущей» величине, о человеческой «самочности». Люди суть или «самцы» или «самки». Причем равнозначные и равноценные, ибо яйценосная, живородящая Ева была скрыта в Адаме. «Адам» по образу и подобию Божию сотворенный», был в скрытой полноте своей Адамо - Евою, и самцом, и ( in potentia ) самкою, кои разделились, и это ? было сотворением Евы, которою, как мы знаем, закончилось творение новых тварей. «Больше нового не будет». Ева была последней новизной в мире, последней и окончательной новизной» [29].
В своих противопоставлениях аскетизму брака, Розанов не хочет быть одинок и бездоказателен. В качестве иллюстрации того, что рождение и все около рождения ? свято и религиозно, он приводит сцену из «Бесов» Ф.М. Достоевского, где нигилист Шатов переживает потрясение от святости акта появления на свет младенца, его религиозной значимости.
Розанов полагает неумным и даже омерзительным налагать запреты на стремление к браку и сожительству молодых, цветущих здоровьем юношей и девушек на фоне ханжеского одобрения церковью браков людей, вышедших из детородного возраста. Не стыдить следует беременную гимназистку, а проявлять заботу в том, чтобы она с радостью и восторгом приняла свое материнство.
Разведение полового и религии как несочетающегося противоречиво повсеместно. И «открытое» семейное положение, «откровенное» выдавание дочерей в замужество, «откровенная» женитьбы родителями сыновей - все противоречит крикам церковников, что это «гнусно», что «Бог запретил это». Но тогда следует объявить стыдным и все иные физиологические отправления человека, все биологические свойства его, как, например дыхание, пищеварение и пр.
В половом акте Создатель соединил все самое прекрасное, дабы «сделать привлекательным для человека, ради обеспечения размножения»; «совокупление есть наиболее духовный акт ? не то, что пошлая, базарная политика» [30]. Строить идеал брака на отрицании полового, на нехотении и отрицании чувственности, на импотентности сексуальной компоненты, есть приближение к «содомии». В этом смысле неправомерно восхваление скопчества, ибо оно несет «погубление всего рода человеческого».
Розанов вспоминает момент своего с семьей переезда из провинции в Петербург, себя, настороженного к столичной публике, подозревающего ее в сплошном нигилизме. И в неком протестном порыве (против подозреваемого нигилизма) берет пятимесячную дочь на руки и демонстративно ходит по вокзалу «перед носом ?кушающей' публики», представляя борьбу с нигилизмом через ребенка и отцовство. И сохраняется в нем на всю творческую жизнь уверенность, что путь человечества «не философия и наука, а ребенок. Новая «книга изучений» просто есть чтение дитяти, т.е. непрестанное общение с ним, погружение в его стихию. Он и станет нашим символом, он и ? бабушка» [31] .
Слово Розанова ? нерв, обнаженный и чувствительный, интимностью своего чувствования поражающий, вызывающий недоверие. Интимность во всем: в говорении о поле, о семье, о женщине, о себе. «Вся жизнь моя была тяжела. Внутри грехи. Извне несчастия» («Опавшие листья», 1913) [32], и мы слышим чувственную боль в каждом слове. «Я не нужен, ни в чем я так не уверен, как в том, что я не нужен» («Уединенное», 1912) [33], и мы усматриваем эту ненужность и в обособленности его тем, его слова, его стиля, его «физиологичности», за которые зачислен был современниками в богоборцы.
Идея семьи у Розанова в значительной степени соответствует «динамике его духовных поисков от «философии понимания» к «философии жизни» [34]. В них философ соединяет социологию семьи и метафизику. На этом стыке семья как социальный институт опирается на некие мистические основания. Игнорирование этих оснований, подмена их социально-общественной целесообразностью может вести к деструктивным явлениям в семье и в обществе в целом.
Церковь и другие социальные институты должны выступать как союзники семьи, а не семья ? как исполнитель заказов государства. Идеал правильных отношений в семье, по Розанову, ? это культ семьи, ее любви, а не культ ребенка, не культ государства в семье. И здесь семья абсолютная ценность для самой себя, должная государству лишь столько, сколько сочтет для себя возможным и необходимым. Социальность семьи в ее внешних соприкосновениях, без нарушения мистичности внутри себя. В то же время она и социальный организм, вне которого человек не может адекватно познавать, что есть хорошо и что есть плохо.
Примечания.