Хостинг от uCoz
Главная |
В начало раздела |
Мелосное начало в логике мужского сценария
И если человечество подходит к тому рубежу культуры, за которым либо смерть, либо новые формы жизни, в песне и только в песне подслушивает оно собственную судьбу
Андрей Белый “ Арабески ”
Нам песня строить и жить помогает. Мы песне строиться и звучать помогаем. Наша жизнь рифмуется и ритмизируется песней. Наша песня наполняется сюжетами жизни. Она и сама живет и нас по жизни ведет, она — музыкальная связь образов и ритмов нашей жизни. Жизнь живую символизируем мы песенным текстом и незатейливым музыкальным рефреном. “Вся культура выросла из песен и плясок” [1], и мы должны уметь петь нашу жизнь (пой, засыпая, пой во сне, проснись и пой!). В песне с нами происходит все самое важное и самое незначительное. Знаменитый исследователь проблемы пола Отто Вейнингер описывал свои особые переживания, связанные с той или иной мелодией, как “мотив сердцебиения”, “мотив силы воли”, “мелодия ощущения холода в пустом пространстве”, “наследственный грех” [2]. В песне наша тоска и любовная горячка, наш первый сексуальный опыт (“наверно, это в первый раз серьезно…”, — поет девичьим голосом певица). И мужское начало: “Я был Богом в прошлую ночь./ Богом стать не трудно, если невмочь”, — рапортует певец. В песне — преддембельское нетерпение: “вот она свобода, вот она гражданка, твою мать”. В песне — удивление: “Это во мне душа? Странное дело – это моя душа?” и обреченность: “Бегу за толпою – видно уже привык”. И совсем бытово: “Ну куда я от завода, от жены и огорода…”. И однажды “меня примет небо в свой покой”.
Все вышеприведенные примеры относятся к так называемому “песенному творчеству” современной отечественной поп-культуры. Здесь даже авторство текстов устанавливается с трудом. А если обратиться к песенной классике? Здесь мужчине приходится прошагать песенным маршем по кругу жизни в мучительном поиске своего “слова”, пропеть весь ее текст. Классический текст:
Я люблю тебя жизнь
Слова К.Ваншенкина
Музыка Э. Колмановского
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало.
Я люблю тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.
Мне не мало дано:
Ширь земли и равнина морская,
Мне известна давно
Бескорыстная дружба мужская.
В звоне каждого дня,
Как я счастлив, что нет мне покоя –
Есть любовь у меня.
Жизнь, ты знаешь, что это такое…
Как поют соловьи,
Полумрак, поцелуй на рассвете,
И вершина любви,
Это чудо великое — дети!
Вновь мы с ними пройдем
Детство, юность, вокзалы, причалы,
Будут внуки потом
Все опять повторится сначала…
Круг жизни очерчивается повтором в первом куплете – “снова и снова” - и строчкой “все опять повториться сначала”. Непрерывность бытия, сменяемость поколений задана, в ней нравственность и смысл. К ней, этой непрерывности, мужчина приходит, и возвращается все на круги своя. С нее начнется следующий мужчина. Так уже было и так уже будет. В этой определенности и заданности ресурс оптимизма. Ресурс психологического комфорта от предсказуемости и вписанности в общественный сценарий любимой жизни.
В тексте этой жизни-песни — распорядок дня и распорядок самой жизни. В этой музыкальной программе жизни нет места для сомнений, экзистенциальных “заморочек” и суицидов. Иначе оборвется круг жизни и “все опять НЕ повторится сначала”. А сохранение жизни есть творчество ее продолжения, которое уже искусство. Творчество жизни переживается как творческая песня героя.
Но это не статичная песенка обломовского ничегонеделанья. В ней “я шагаю с работы устало”, потому что хочу, чтобы жизнь стала лучше, стала веселее — вот она тоталитарность, опрокинутая на единичность! Потому что мужское созидательное начало (или конец?) склонно к тоталитарности. И здесь гимн тоталитаризму.
Тем не менее, мужская песня созидательна, ибо труд наш есть дело чести, есть дело доблести и подвиг славы. Мужчина здесь, как и полагается, творец. Он преобразует мир, создает государства, законы. Необходимым условием искусства жизни является наличие творческой силы личности. Это одновременно и необходимое условие жизни, где “жизнь – драма, личность – ее герой” (А. Белый). Герой, который подчиняет себе мгновения жизни (свистят они, как пули у виска…и раздают кому – позор, а кому - бессмертие).
Жизнь отныне, как творчество, а искусство – сама жизнь, и “копье разукрашено, одежда утыкана перьями, жилище разрисовано; мысль облекается в форму песни, мифа, образа” [3]. Мужчина именно “ шагает ” . И мы уже видим это полновесное, пусть усталое, но уверенное шагание в приближающейся ночи. И если “мелос”, есть единство слова и “мелодической энергии”, “опрокинутое в первичный мифологический хаос” [4], то “шагание” мужчины напитано потенцией мелоса пола, того самого первоначального мелоса, “из которого в культуре рождается все”, все ее принципиальные смыслы. И все, что дано мужчине в придачу к этому величественному шествованию, тоже достойно соответствует его мужественной ответственности: “ширь земли”, “равнина морская”, “бескорыстная дружба мужская”. Все подстать ему, и песню хочется петь бодро, громко и со счастливым блеском в глазах. В песне - мелодика творческой драмы мужчины, наполняемой изнутри ритмом жизни.
Мужская песня часто поется мужчиной и про мужчин. В женской песне подружка чаще в празлучницах бывает. Да и шагать с работы устало — это красивое клише, до краев наполненное маскулинностью. В одной современной песенке женщина вроде тоже "зашагала", и тут же в тексте: "в газетах писали, что ты - идиотка, ругаешься матом и пьешь водку".
Но вот голос Орфея становится бархатистым и приглушенным. Маршевое шествие почти превращается в романтическое вальсирование: “есть любовь у меня”. Жизненный текст густо наполняется эротическими приманками: полумраком с соловьями и поцелуем на рассвете и хочется петь, хочется петь, песню одну на двоих. Субъект любовных переживаний признает закономерность ЕЕ присутствия в жизненном сценарии. И хотя сначала дело преобразовательное реализуется на шири земной (как и дружба мужская) когда “нет мне покоя”, но выведенная в финал “вершина любви” все расставляет на свои места и показывает нам, кто же в доме хозяин. В тексте нет слов, хоть как-то обозначающих женщину. Есть работа, дружба мужская, есть дети и внуки. Но женщины, ЕЕ, – нет. Лишь соловьи, полумрак и поцелуй на рассвете, как тень Эвридики – “воображаемый мир, ставший Евою”.
Орфей не должен видеть свою Эвридику. Но если он выполнит это условие, Эвридика станет очевидной, станет петь рядом. И ее песня может быть богаче по палитре звуков и содержанию текста. В воскресающей, но не воскресшей Эвридике симуляция небесной недосягаемости, недоступности, девственности. И возможность петь сольную партию. В мелодике мужского мелосного начала его симфоническая многовариативность и парадоксальная деструктивность в отношениях с женским, которая может объясняться смутным желанием шагающего отъединиться от женского мелосного инобытия. В этом разрыве–соединении мелосного андрогинна - энергия самого бытия. И Орфей одновременно и призывно поет для своей Эвридики, и оглядывается, не позволяя ей воскреснуть.
По Бодрийяру, в женской “ничтойности” заключена сила неискупимого плодородия, которое в детях и внуках. Ради которых и с которыми все и повторится сначала. В мелосе мужского - пульсация, ритмичность, движение, мощь и напор. Мелосное инобытие мужчины находит свою музыку и свой “образный строй” в женском пространстве. В этом логика мужского сценария, его бытия. В мелосе женского текучесть, обволакивающая всеохватность, релаксационный дрейф. В каждом своя потенция и своя стратегия ее реализации. Мужское плодоносно (плод несет в женское), женское – плодородно (плод вынашивает и родит). Женское воспроизводит “ все опять повториться ” . Женское обеспечивает непрерывность. Женское как контекст самого мужского марша. И мы обнаруживаем, что мужчина увяз в маршевой ловушке, потерялся в маршевом шествии вперед. Творческая ступень, превращенная в плоскость бытия, “оказалась бесконечностью этой жизни, и герой стал блуждающим странником по плоскости бесконечности” [5]. И уже можно, пожалуй, и сокрушаться вместе с Бодрийяром о том, что “предсуицидальная” мужественность насилуется неудержимым женским оргазмом” [6].
Марш лишь на миг завальсировал (миг сопричастности к женской плодородности) и вновь окреп в своем маршевом строе (“вновь мы с ними пройдем…”). Оркестр звучит в вокзальных прощаниях и встречах на причалах. Мужчина вновь шагает с работы устало…
Оглянись, Орфей?!
Послесловие
Топ… Топ…
Скоро подрастешь –
Ножками своими ты пойдешь
И сумеешь, может быть, пешком
Землю обойти кругом… (А.Ольгин, С.Пожлаков)
Вместе весело шагать по просторам,
По просторам, по просторам!
И, конечно, припевать лучше хором,
Лучше хором, лучше хором! (М.Матусовский, В.Шаинский)
Шел мужчина чинно и солидно,
Презирая птичий перезвон,
По лицу мужчины было видно,
Что весну не одобряет он. (М.Вольпин, И.Дунаевский)
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу…(Г.Шпаликов, А.Петров)
Для тебя, для тебя, для тебя
Мир прекраснее сделаю я.
И рассвет и зарю
Я тебе подарю, громче петь попрошу соловья… (И.Шаферан, Я.Френкель)
Будет радость, а может грусть…
Ты окликни – я оглянусь.
Ты не печалься,
Ты не прощайся,
Я обязательно вернусь. (Н.Добронравов, М.Таривердиев)
Я за тобою
Следую тенью,
Я привыкаю
К несовпаденью! (М.Танич, Э.Колмановский) [7]
Примечания