И.В. Горина

Многодонная жизнь вне закона как физиология молчания Осипа Мандельштама

Поэтическая материя не имеет голоса.

Она не пишет красками и не изъясняется словами.

Она не имеет формы, точно также как лишена

содержания, по той простой причине,

что она существует лишь в исполнении

Осип Мандельштам « Разговор о Данте»

Круги Дантова ада ? перевернутого мира инферно, где материя сжимается, теряя голос, краски, слова, прессуя самое себя в единый миг, в котором «? вся прелесть мира ресничного недолговечней взмаха». Где исчезает смысл, образ, желание быть услышанным и самовыраженным. Это точка смерти субъекта: автора, композитора, слушателя, художника, читателя и, одновременно, его рождение в исполнении ? глаголе Логоса, но не существительном или прилагательном. Глаголе действия на выдохе, в котором тональность звука, слова, красок определяет Мелос времени и пространства.

Из шепота молчания, «из кружащихся листов бездревесности», из незримого, безымянного, безмолвного рождается экзистенциальный опыт поэта ? его неповторимые черты, в которых чистота Мелодии без фальши и Логос истины зримого мира вещей, образов обретают свое существование в подлежащем им «шуме времени». Поэт ? камертон сущего, метроном своего века. Он видит Шуберта на воде; слышит Моцарта в птичьем гаме;

Гете, свищущим на вьющейся тропе и Гамлета, мыслящего пугливыми шагами. Это многодонная жизнь, не просчитываемая нашим не совершенным инструментом сознания и чувствами, скользящими по поверхности. Ибо здесь не просто иная морфология не-бытия, а скорее за-бытие, с его метафизикой вне-сознания , в котором меняется физиология дыхания личности.

Вдох, как тягучая, расплавленная масса металла, обжигающая слизистую и дыхательные пути, взрывающая недра плоти и железной рудою текущая по жилам и венам, а затем, выдох ? как порыв, как удар в колокол внутри отлитой формы. Единый звук, единое слово, единый штрих, выбитый на наковальне безмолвия молотом молчания и рождение жгучего глагола А.С. Пушкина как первоосновы жизни. Афродита Silentium ? Афродита Гефеста, закаленная в горниле земных недр Дантова ада и явленная в мир не пеной морской, а выкованной Логосом осмысленного Слова ? разящей шпагой духа, под ударами которой исчезает культурно-поэтический сухостой внешне-поясняющей образности. Текст, музыка, картина сворачиваются в один штрих, как по мановению волшебной шпаги алхимика, становясь клубком созвучий, метафор, сравнений, знаков, полунамеков, нюансов, рифм.

Невидимая пряжа готова для исполнения , в котором метафизика молчания через челнок Логоса творит Мелодию ? орнамент, покрывая текстуру мира шаг за шагом, шов за швом образами, звуками, красками, маркируя пространство вышивкой Мифа в жгутах, узорах, фигурах, создавая алгоритм бытия из клубка Вселенной в лабиринте Вечности. Извивание нити ? плетение пояса жизни как основы, удерживающей мир от распада в качестве некой точки Silentium , которая есть в каждом человеке, в генетическом шве его существования. Это своего рода, материнская связь нас с изначальным сущим, с нашим пра-языком ? Афродитой Silentium , которая «еще не родилась?и потому всего живого ненарушаемая связь».

А без нее жизнь ? это проза, «повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений». «Розовоперстая Аврора обломала свои цветные карандаши и у всех вещей словно жар»; и прозаическое захолустье, с голодной пастью синтаксических подворотен, подобно чреву, поглощает Слово речью, не давая ему исполниться смыслом. Бред инфлюэнции все того же инферно, но уже в реальности заразного лабиринта, «обвешанного придаточными предложениями» и «калачами российских лир безгласного теста».

Молчание вещей ? их немотство, доходящее в исступлении до безудержных порывов в формах архитектуры, текстуры, литературы, музыки. Взыскующее к исполнению в Логосе, ревнующее к голосу творца, к его внутренней аскезе исихастской тишины, которую невозможно найти на страницах стерильных рукописей и чертежей, сданных в тираж. Ее следы крови, тошнотворной рефлексии и стигматов духа, взрывающих плоть, остаются с боку ? в черновиках как случайные пометки, мимолетные создания фантазии, рассеянные замечания, милые глупости как незаконные дети, хранящие сокровенную мелодию души их родившей.

А вся изреченная Проза жизни, все тот же словесный сброд наваждений, химер, который только Поэзия способна разогнать «как рогатую нечисть» своим погружением в недра безмолвия. Но и здесь, живая музыка Слова ? невидимым зерном Психеи уйдет, растворится в почве культуры, чтобы родится новой физиологией сущего. Молчание, но веретено Логоса закручивает нить мыслеобраза, где еще нет слов, а стихотворение уже звучит, его осязает слух поэта ? и, вновь обман ? игра в прятки, в перевертыши. Поэт ставит силки речи и смысла, чтобы поймать Слово, а оно вернулось в бытийность Прозы, вплетясь золотой нитью безмолвия в ткань обыденной действительности. И, вот здесь, на перепутье творческого порыва и звучания кристаллической ноты, начинается terra incognita исполненного Логоса.

Пройдя горнило творческого духа и инфернальный огонь бытия, Логос остается звучащим слепком формы, наделяя мир вещей Мелосом вечной гармонии, вызывая ужасающую, пьянящую тоску раскаленной пустыни бытия по благодатному дождю речи Пушкина, кучевым облакам Катулла, грозовым тучам Гомера, легкому снегу Блока, водопадам Гете. Исполнение Слова-Логоса подобно реке срывается с небес на землю, уходит в недра ее потоком Стикса, таинство крещения в котором дозволено лишь тому, кто поймет тайну молчания, примет на себя его невыносимый гнет, ради обретения победы над веком-волкодавом.

Время как пожиратель своих детей, протяженностью в два столетия русской литературы. В 19веке литература взрастила зверя ? Минотавра в лабиринте русской зимы как оплот и опору страшной государственности. Ему нужна жертва ? плоть и кровь поэтического мяса. И в 20веке поэзия стала не занятием эстетствующих романтиков и идеалистов, а кровью в русле высохшей реки. Блок, Гумилев, Есенин, Маяковский, Волошин, Мандельштам, Цветаева, Высоцкий, Бродский?Поэт 20века ? самое слово сросшееся с плотью, он не творец литературных эпопей подобно Толстому и Достоевскому, а тореро, принимающий на себя нападение века. «В жизни слова наступила героическая эра» - из 19 века, не знающего надежд, родился 20 век, познавший страх перед зверем.

Философия 20 века ? философия ужаса и абсурда. В ней нет слов, нет Логоса ? это единый вопль бесконечной тоски и отчаянья в предчувствии Апокалипсиса; и все концепции, философские системы, рождены ею как щит, как прикрытие от явления Кроноса, собирающего жатву. А поэзия ? рыцарское служение ее живому Слову ? это перчатка, вызов, брошенный поэтом в лицо своему веку - его причесанному, пушистому, ухоженному литературному зверю, помогающему начальникам, как и в Крито-минойскую эру «держать в повиновении солдат, а судьям творить расправу над обреченными». Но Слово ? это Психея. Разве можно над ним совершить обрезание или бесчестие? Нет. Зато над поэтом, да! И здесь начинается коррида длиною в жизнь ? выход один на один с Минотавром на виду у глазеющей толпы, государства, времени. И единственная защита поэта, как манифест, как его завещание грядущему ? это красное полотнище своего сердца, на скрижалях которого начертано: «Не расстреливал несчастных по темницам. Не был убийцей слова?». А после арены времени вновь ? ветхозаветная тишина, молчание и исход: «Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья? И я бы вышел на вокзале в Эриване с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой ? моим еврейским посохом в другой?» и отправился во вчерашний день, который еще не родился ? в грядущий 21 век, ради нового посева в междупланетных пространствах пшеницы Слова.

Коррида в координатах 20века сменилась освоением целины века 21го и свирепый зверь ? Минотавр добровольно впрягается в плуг, ради исполнения Слова будущего. Его шаги еще неумелы и тяжелы, он еще не может провести четкие линии и борозды на земле, он учится жить на воле, а не в тесных коридорах замкнутого лабиринта государственности; его еще жалят оводы низкого себялюбия, гордыни, самомнения и любви к барскому столу ? гарантированному пойлу. Но уже возникает и пробивается в нем голосом поэтической крови, внутренняя цензура духа ? совесть и рождается осмысленная, членораздельная речь как миф новой эпохи Слова, без которого существование общества и государства бессмысленно. Потому наш век современной литературы нуждается в исихастской тишине молчания, в таинственной паузе и прорастании новых форм Слова. И, по мнению Мандельштама, тот «кто поднимет Слово, защитит его и покажет времени, как священник евхаристию ? будет вторым Иисусом Навином».

Наверх